«Литература о войне» — совершенно отдельная галактика со своими традициями, правилами, стандартами и табу. Гроссман, Астафьев, Хемингуэй, Ремарк, Гончар, Камю — список можно продолжать, но условный канон понятен и сцементирован.

Что-то новое и необычное здесь появляется очень редко и совершенно неожиданно — слишком «неприкосновенная» тема, слишком болезненная и такая, что совсем не принадлежит прошлому, сколько бы десятилетий не прошло.

С другой стороны, именно в таких текстах часто находим что-то принципиально важное и для новых техник художественности, и для понимания настоящего как такового. В первую очередь — в его сопоставлении с главным событием века.

Эксперты предлагают, без сомнения, противоречивый, но и совсем неслучайный список лучших романов, которые в пределах последних пятнадцати лет интересным и плодотворным образом обращались к событиям Второй мировой войны — в разной степени, но с одинаковой высокой финальной результативностью.

Мирного вам чтения!

Джонатан Литтелл, » Благоволительницы»

Восемьсот страниц мелкого текста о Второй мировой, хотя больше о трагедии Холокоста и механизмах «расчеловечивания» — американский француз русско-еврейского происхождения, Литтелл заложил мину под «литературой о войне», и она сработала мгновенно. Наряду с «Жизнью и судьбой», «Проклятыми и убитыми» и «На Западном фронте без перемен» теперь крайне необходимо ставить «Благоволительницы» — историю, рассказанную от имени немца-офицера СС Максимилиана Ауэ, интеллектуала и эстета, который проходит все круги ада, созданного руками: погромы во Львове, Бабий Яр, Сталинград, Освенцим, Берлин последних месяцев перед капитуляцией.

Пошаговое «окончательное решение еврейского вопроса» и размышления о сути обоих режимов, человеческая природа, которая не знает дна, и человеческое тело, которое мечется между патологией и постоянным изменением границ возможного — из «Благоволительницы» недвусмысленно становится понятно, что чудовищ рождает не только сон ума, но и его лихорадочная работа.

Текст, который апеллирует к огромному корпусу мировой литературы — от греческих мифов и Данте до Селина и Эренбурга — со временем все больше обнажает страшную комичность, а иронии здесь не меньше, чем высокой трагедии — этих «новых богов»: чем больше они перекраивают мир, тем на большее количество культурных прототипов становятся похожими.

Вечное возвращение, вечные муки. Зло, может, и небанальное, но это зло, и никто не застрахован. Неудобный и тяжелый, но чертовски талантливый и необычный роман. Тема фактически закрыта.

Дэвид Бениофф, «Город»

Вот уж где пикантерия, так пикантерия: американский сценарист (!) создал приключенческий (!) роман про ленинградскую блокаду (!) — и у него получилось! Мало этого — получился образцовый историко-авантюрный экшн об одном из самых кошмарных событий той войны, где есть место и шуткам, и удалой романтике, и филигранным диалогам, и вполне триллерным — до муравьев по спине — сценам. Чудеса.

Лева и Коля — архетипический еврей-невротик-интеллигент и не менее «сборный» русский балагур-красавец — молодые ребята, которые в силу обстоятельств (и каких) оказываются зимой 1942 года рядом в Крестах, где им предлагают выбор: или расстрел, или они за считанные дни найдут в городе, где уже съедено все, десяток яиц. Миссия не просто невозможна — она абсурдная и дикая, тем отчаяннее все развивается дальше: каннибалы и сумасшедшие, спекулянты и рабыни немецких офицеров, дно Ленинграда и его оккупированные окраины, гестаповец-садист и партизанка-красавица — это все могло бы быть махровым лубком, чтобы не было таким талантливым и фонтанирующим.

Бениофф — автор сценария «Трои» и «Людей Икс» — писал «Город» долгих семь лет, и оно того стоит: сценарное мастерство (лепка персонажей плюс драматургия) перемноженная на традиции русской военной прозы дали сногсшибательный результат.

Да, это вовсе не современная «блокадная» проза Барсковой («Живые картины») и Вишневецкого («Ленинград»), без сомнения, потрясающая, но в том то и дело, в том и урок Бениофф: «священных коров» кормить не следует, не надо бояться — и тогда из любых вещей можно сделать вполне хитовый и по-своему серьезный, «для все и вся», литературный роман-аттракцион, который не только не обижает, но и по-другому подсвечивает величие и масштаб трагедии. И здесь не гневаться, а учиться, учиться и еще раз учиться надо. Нам — в первую очередь.

Энтони Дорр, » Весь невидимый нам свет»

Редкий случай: можно прочитать роман почти синхронно с его награждением Пулитцером — такое бывает не часто. На этом странности завершаются, и мы видим текст целиком «в пределах нормы» — добротная вокруг-историческая «англосаксонская» книга, с хорошим темпоритмом и не утраченной даже при переводе стилистической виртуозностью.

В основе истории — невозможно сентиментальная коллизия, судьбоносное движение навстречу двух героев: слепой французской девушки Мари-Лоры, которая изучает город по бережно выпиленному отцом макету, читает классику на языке Брайля и будет задействована в сопротивлении, и талантливого немецкого мальчика-сироты Вернера, влюбленного в радио и желающего выбраться из шахтерского городка — пусть даже и через Гитлерюгенд. На дворе 1944-й год (хотя не только он — рассказ постоянно прыгает то назад, то вперед, доходя до конца и до 2014-го), у каждого на этой войне свой путь, но не встретиться (не так, как вы думаете) они не могут — противоположности-то притягиваются.

Небольшие разделы то о ней, то о нем, хронологическая чехарда, по бокам главного сюжета — куча мелких историй про теток-сестер дядей-дедушек, эксцентричных и милых. А еще таинственный алмаз, который дарит будто бы бессмертие и за которым охотится смертельно больной старший фашист. Завидный букет.

Конечно, это очень американский взгляд на Вторую мировую, но странным образом туда примешивается что-то еще, что-то вполне «инородное»: есть и стилистика «Долгой помолвки» Жене, но и английская литература в диапазоне Сойер-Твист-малютка Дорит.

Дорру удалось не завалиться в густопсовый сентиментализм и удержать роман на уровне «серьезной литературы» — со слезоточивыми эффектами, но и компенсацией в виде профессионально изношенного сюжетного механизма, точного и, несмотря на все, довольно непростого и вычурного. Чтобы там не говорили, а Пулитцер так просто не дают.

Даниил Гранин, «Мой лейтенант»

Если у Бениофф о блокаде Ленинграда, то у Гранина — да, да, того, который «Иду на грозу» и «Блокадная книга», и написавшего этот роман в возрасте девяноста лет — про его оборону, по сути своей такую же (если не более) трагическую, ведь в не менее ужасном состоянии, чем были горожане, надо было еще и ежедневно воевать.

Хотя «лейтенант Д.» и неназванный солдат-рассказчик не воюют — они отбывают нечто такое, к чему и слов трудно подобрать: в окопах, по пояс в тухлой фекальной воде, в которой гниют убитые ранее товарищи, в состоянии постоянного голодного полуобморока, обмороженные и беззубые, они пытаются хотя бы не сойти с ума и не начать стрелять по своим. А потом еще и возвращение домой и потребность монтироваться в «нормальную жизнь» …

Нахваливать «Лейтенанта» исключительно из-за того, что это, очевидно, последний роман такого калибра от непосредственного участника событий — чистое лукавство: мы вполне могли обойтись Некрасовским «В окопах Сталинграда». Важность «гранинского» романа в том, что сегодня, когда вновь проходит ревизию все навоеванное тогда, нас еще раз ткнули носом в правду. И не сухую, а все-таки ограненную серьезным мастером. Поэтому эту работу и трудно не заметить.

И сколько бы Гранин не подтасовывал свою биографию и какие бы партийно-номенклатурные должности он не занимал, это важно — даже наоборот: если хотя бы половину этих невероятно потрясающих — и это после стольких похожих прочитанных книг — деталей смог придумать, не видя этого сам, то он настоящий художник. Хотя он им здесь и является в любом случае. Даже несмотря на то, что главный вопрос — как все же эти люди смогли победить? — Остается открытым.

Майкл Чабон, «Приключения Кавалера и Клея»

Автор талантливых «Тайн Питтсбурга» и «Союза еврейских полисменов», Чабон отнюдь не главный писатель своего поколения (есть, например, Тартт и несколько постарше Корагессан Бойл) — тем более удивительно, что одну из главных американских книг двухтысячных создал именно он, и Пулитцер 2001-го — поэтому определенное подтверждение.

В 1939 году из оккупированной Чехии в Америку в гробу бежит, Джо Йозеф Кавалер, ученик фокусника, чтобы, пробравшись в Новый Свет, встретить кузена Сэма Клея, и вдвоем совершенно случайно совершить революцию в культуре и вывести искусство комикса на совершенно новый уровень, придумав героя эскаписты, который спасает и освобождает несчастных и пленных. Один хочет спасти семью и вывезти ее из горящей Восточной Европы, другой пытается справиться с собственными демонами, все вместе хотят денег, но главное – стремятся к ощущению того, что Злу (Винни-Гитлеру-Смерти) можно противиться и бороться с ним в соответствии со своими талантами и представлениями. Обреченные романтики…

Интересно и неожиданно — хотя очень логично для того мироощущения — перефразирована история про Художника и Власти, правда, немного затянута, местами драматургически рыхлая и пересыпанная многочисленными флэш-беками, книга Чабона не столько про оздоровительную и защитную силу культуры (а комикс это явление именно этого порядка), как про сложную природу творческих импульсов и неочевидность собственных желаний, когда счастье в пути, а не в результате. Понятно, прозрачно, узнаваемо, но лихо и амбициозно. Крепкий американский гуманизм плюс идеал селфмейда, ностальгическая послевоенная Америка и сугубо свое «низовое» искусство — роман: не «на все времена», но на многие десятилетия точно.

Маркус Зузак, «Книжный вор»

Январь 1939. В маленький немецкий городок прибывает девочка Лизель, которая в дороге похоронила младшего брата и должна встретиться с новыми родителями, обычными немцами, чья нормальность и станет спасением для особенного ребенка на многие испещренные мраком года.

Первые друзья, первые запреты (не следует рассказывать о своем прошлом и закрашивать проклятие на забитых магазинах), первые невинно опасные преступления — и первые евреи крестьяне, первая ненависть и первые книги: Лизель отчисляет этапы жизни от книг, которые, как правило, ворует: инструкция «Руководство могильщика», третьесортное чтиво «Пожатие плеч» и «Свистун», написанная поверх «Майн кампф» книга с рисунками.

Общество вокруг каждый час все больше нависает, территория рассудительности и порядочности уменьшается на глазах — и на этом фоне приходит (и проходит) девчачья юность, рождаются мечты и страхи, появляется понимание и вечная вражда.

Молодой австралиец написал «еще один провокационный роман про Холокост», но на самом деле — создал в чем-то очень и очень мелодраматический (дети-Война-«неподдельные эмоции»), но живой и по-хорошему дерзкий текст: метафоричность здесь часто концентрируется в слащавой приторности («Воздух давило, как потолок, который плющит землю… От опустевших улиц Молкинга словно отгрызли кусок»), но неожиданность этих стилистических изысков цепляет.

О дружбе и семье, выборе и его кажущемся отсутствии, книгах как спасении и культуре как угрозе — Зузак удалось еще раз перелицевать давний сюжет, и даже Смерть, которая предстает главным рассказчиком (с фантазией все ок), здесь на своем месте: по-домашнему рассудительная, справедливо-ироническая. Это же следует изучать в школе!

Винфрид Зебальд, «Аустерлиц»

Роман не столько непосредственно о войне, сколько о последствиях той антропологической катастрофы: о невозможности забыть, но и про безудержную боль припоминания, про навсегда исчезнувший мир, который надо — непременно необходимо — собирать по кускам, как и себя, свою идентичность и личность.

Жак Аустерлиц, шестидесятилетний европеец (не англичанин и не чех), передвигается по континенту, который пережил Такое и ищет-восстанавливает то, что стало бы хоть какой-то опорой: собственную семейную историю (пражское детство, нацистские марши, бегство, английскую юность, попытку нормальной жизни), свое предназначение, друзей. Десятки фотографий, встроенных в текст — как оглушительное указание на реалистичность, но и возможность вывести художественность на новый уровень.

Не «Поиски утраченного времени», а скорее новейший «Робинзон Крузо», где найдены следы — фото давно исчезнувшей матери, магазинные вывески города-лагеря, архитектура вокзалов — столь же пугают, насколько и помогают сплести тонкую паутинку, которая не даст сорваться и разбиться. А подчеркнуто «старорежимный» рассказ — так писали в XIX столетии — выступает способом заговорить бездну, возможностью жить рядом с катастрофой.

Зебальд разбился в автомобильной аварии почти сразу после написания своей главной книги, и это огромная потеря для мировой литературы. Но теперь у нас есть «Аустерлиц» — и это радует несказанно. Радует, пугает, стимулирует, завораживает. Действительно, роман на все времена. Точно — главная книга нового века.